Дополнительно: священномученик Анатолий Дуванский
Ширяева (урожд. Чугунова) Зоя Анатольевна 1934 г.р., живёт в Янауле, расшифровка с кассеты 2004 г.
Отец моего отца – Иоанн, тоже был священник, их 3 священника в семье – отец священник, 2 сына священники, 3-й художник. Дедушка Иоанн служил в Бирском уезде в Дубровке, потом в … Матушка Евдокия – жена. Старшую дочь Любу взяли в невестки в Михняев род (моя крёстная). Она (моя бабушка) рассказывала, какой её Ванечка был красивый и умный. Однажды (это ~1905 г.) ехал он лесом, с ним был его сын 12 лет Алексей. О. Иоанну стало плохо. Алексей гнал лошадей, но отец не выжил. В Бирске и похоронили.
Потом бабушка отдала в священники своих двух сыновей – Анатолия и Алексея. А старший сын Александр был художником (профессор? академик?), в блокаду охранял академию искусств в Петербурге и умер. Бабушка работала в просфорне и её сестра, тем и кормились.
В Красном Холме мы жили на квартире на две половины, во второй половине жили националы, жили вместе, дружно. [какое время?]
Мама жила в Константинополе [???]. Война с Турцией началась, они эвакуировались сюда, в Давлеканово. Там мама с папой и поженились. Люба старшая родилась в Месягутово. В с. Ежовке (Усть-Кошелёвка) Соня родилась, там очень хорошо жили, даже две коровы имели. Потом в Петровке [с. Петрово] брат мой Евгений родился (его зверски убили в 1991 г. в Киеве). В Шафеевский перевоз приехали из Иткулей. Шли. Отец тележку с вещами вёз, детей в тележке в гору поднял, запретил самим подыматься. В Байках церковь была. Женя и я милостыньку собирали, работу не давали… В «Красный Пахарь» [бывший монастырь] заходили, самый богатый колхоз был, Липовка, Сосновка – всё папин приход.
Отец мой всегда первым с людьми здоровался. Такой смиренный, приветливый был со всеми. С нами с детьми ласков был необыкновенно. Художник хороший был. Папа лошадей очень сильно любил, до блеска вычищал лошадей, коров. Все щепочки во дворе собирал. Порядок был необыкновенный. В церкви тоже чистота была. Лошадей любил: просил маму продать корову, чтобы лошадь купить. Требы все исполнял. Пока на Ярославку ехали с моей родины, пока папа шёл, с каждой деревни по 2-3 человека выходили, просили требу исполнить. Никому не отказывал, раскланяется со всеми, хотя и торопится, всем требы справлял. В церкви благочестие соблюдал и в семье то же. Что в семье, то и в церкви. Церковь должна начинаться с семьи. Сострадание друг о друге. Плохого слова не было слышно. Родители не разрешали нам даже колоски, горошек с поля срывать и кушать: нельзя, мол, воровство это.
Последний приход – отец служил в Никольской церкви в Ярославке. Последние годы службы были хорошие, людей много, а доходов не было. Ночью стучат в двери. НКВД. Заходят. Обыск. Роют. Квартира небольшая, много фотографий из Петербурга. Старший сын преподаватель в Академии художеств, ценные, знатные открытки, присылал, награбят этих карточек, кресты, уходят. Запугивали, мол, в подпол посадим в сельсовете. Мама отговаривала отца служить. Деньги с нас требовали, налоги, а нечем было платить. Последнее забирали, отца в подполе держали ночь. Но отец продолжал служить. А мать отца, бабушка, говорила: «Службы не бросай, это твой крест, у тебя отец Богу служил». Многие священники бросали службу и уезжали. Отец молчаливый был, своё дело делал, служил. В церкви отец был священником для всех и для детей своих, папой он был для нас дома (…). Священник Письмеров [Кузьма Егорович] тоже в Никольской церкви служил.
И вот однажды ночью пришли забирать отца, бабушка (ей было под 80 лет) упала, ноги обняла: «Не пущу! Чем жить будем, как?!» – кричала. Отец молча оделся, бабушку откинули. Вместо шарфа полотенце обвернул кругом шеи, чапан, валенки петровские, фетровые, простился со всеми, а я спала на полатях. Он со всеми попрощался и говорит: «А ведь у меня ещё одна дочка есть» и полез ко мне. Отец поцеловал меня, все ревели. Его увели, мороз сильный был. И уже у ворот они его пинать начали, ногами. Хотя мы смотрели вслед им в окно, они уже ничего не скрывали. Что было дальше, мы не видели… Отвезли в Дуван. Мать целый месяц бегала 25 км каждый день. В окно смотрели друг на друга, отец знаками что-то показывал. Через месяц матери сказали, что отца нет, он отправлен в особые лагеря, отдали ей его вещи.
Как мы узнали потом, 10 марта 1938 г. мой отец – священник Анатолий Чугунов был расстрелян… Как раз перед этим к 8 марта нас заставляли учить стишок. Советский, неприятный такой. Там были такие слова: «…вот, дочка, праздник твой и мой, и месяц март, и день 8-й». Я рассказываю маме, а у неё слёзы из глаз катятся, она, наверно, чувствовала, что папу расстреливают.
А Письмеров [благочинный] ещё служил, мама пришла к нему спросить, что про папу, не знают ли? Стоит [у них] в дверях, а они её как будто не замечают, внимания не обращают, мимо неё ходят [жена “врага народа”]! Постояла мама, постояла, да и ушла. Никто особо не разговаривал…
Папы не стало! А тут [к нам] монашки стали ходить: «Освобождайте фатерку-то, освобождайте, уходите. Вон там чахоточная живёт, к ней проситесь, а это дом церковный. Освобождайте фатерку!». Не один месяц они нас выгоняли, пришлось уйти (они в этот дом заселились и долго ещё жили там, до смерти). Мы перешли в домик к одной чахоточной, так мы и жили всегда у самых больных [А.М. Дозмарова это не подтверждает]. Потом другие монашки пришли… Мама дрова людям пилили с Басмановой, матушкой священника Басманова и с дочерями его Верой и Валентиной, тем и кормились. В Чертане мама останавливалась с Басмановой у оперуполномоченной, та утешала, мол, сидит он, вернётся… Уехали мы потом в Баженово под Бирск. Мама техничкой в школе работала, там нам приют дали. Я в школу не ходила, мне было года четыре.
А брат отца – тоже священник Алексей Чугунов служил в Аскино, в Иткулях, в Балтачевском районе в селе Покровском. [П.Е.: «В Кизганбаш-Покровском?»] Да, часто это слово говорили: «Кизганбаш». Привычка у о. Алексея и у моего отца и у моего сына – лежит когда, отдыхает, руки скрестит, как для причастия, покачивается, сам себя успокаивает, засыпает; это у нас семейное. В войну о. Алексей Чугунов [оставив сан?] работал с сыновьями на заводе в Екатеринбурге (Свердловске), обессилил и умер. Матушка одна осталась с детьми. Писала письмо бабушке. Бабушка моя умерла в 82 года – всех пережила детей, мужа.
Нас не отпускали от Ярославки далеко, мол, скоро отец ваш придёт. Так мы и жили в этом районе. Мама, я с мужем написали письмо в Москву (это уже при Хрущёве) о судьбе отца. Нам ответили, что отец умер от плеврита после 10 лет заключения. Оперуполномоченная очень хорошо знала моего отца, как она сказала, очень хороший человек был. Так нас путали, обманывали, скрывали расстрел…
Собственноручно записал за Зоей Анатольевной
историк Уфимской епархии Егоров П.В., Янаул,2004 г.