В 1993 году я жила  в Москве, часто ходила молиться на только что открывшееся Оптинское подворье, ездила в Оптину пустынь. Это были годы радостного молитвенного труда и покаяния. На службах мы стояли стеной, в темной одежде, c сияющими глазами. Многие из тех, с кем мы молились рядом, трудятся теперь в разных монастырях и храмах.

Когда отец Василий (Росляков) служил на Оптинском подворье, мы летели туда стрелой, такая мощная была у него молитва. А когда у него исповедовались, рядом явно чувствовалось присутствие Бога. На проповедях он становился прекрасным как пророк, а после службы смотрел в пол и горбился, словно становясь меньше ростом. Он старался быть незаметным, смиряя себя. Помню, как он говорил на проповеди: «Не ищите среди нас пророков, их нет», а мы глядели на него, радостно думая: «Вот же он перед нами стоит, пророк».

Когда на Пасху его убили вместе с иноками Трофимом и Ферапонтом, мне позвонила подруга из Оптиной пустыни, и я зашлась от плача, мне казалось, что мир рушится, раз убивают таких прекрасных людей. Потом я поехала снова на Оптинское подворье, я хотела оплакивать отца Василия вместе со всеми, одна я не могла понести это горе. Там уже стояли заплаканные люди, к нам вышел настоятель подворья, отец Феофилакт, он был другом отца Василия. Отец Феофилакт шел с кадилом, очень прямо держась, со строгим ясным лицом, всхлипывания затихли. Он стал служить панихиду пасхальным чином своим звонким сильным голосом, и я поняла, почувствовала впервые всем своим нутром слова: «Смертью смерть поправ», эту скорбь и пасхальную радость.

Говорят, что отец Сергий (Рыбко), который тоже был в это время в Москве, закричал, узнав о смерти оптинских иноков: «Мы тут с вами Закон Божий изучаем, а там братья уже на небо уходят!»

На Оптинском подворье все чаще я стала видеть молодых людей с рюкзаками: «Хотим в Оптину».
— А на сколько?
— Как получится. Может быть, и навсегда.

Меня стали одолевать мысли: «Каковы же должны быть матери, воспитавшие таких сыновей, как отец Василий, и каково им сейчас?». И Бог дал мне встретиться с ними.

В конце мая у нас в воскресной школе было последнее занятие для детей. «Будет зачет и чаепитие, — сказал отец Феофилакт, — приходите с горячими пирогами». Пока помещение было занято, мы сидели с родителями во дворе, дети носились по молодой травке, а на скамье стояли сумки с укутанными пирогами.

Солнышко грело по-летнему, было умиротворение, и только на краю скамьи плакала женщина: «Что я за проклятая такая. Был у меня духовник, отец Александр Мень, его убили. Потом духовником стал отец Василий, и его убили!» Ее утешала, гладя по голове, пожилая женщина в синем платке с корабликами: «А как провожали-то братиков в Оптине, как хорошо поминали…»
— А Вы — чья мама? — спросила ее я.
— Я — мама отца Василия.
— Как хорошо, что вы не плачете, — сказала я.
— А я все слезы уже выплакала, — улыбнулась она.

Потом мы с мамой отца Василия, бывало, вместе мыли полы в храме, ухаживали за цветами, она радовалась любой возможности помочь подворью: « Когда я вижу братьев, идущих в мантиях, все мне кажется, что и отец Василий идет среди них, они все мне родные стали». Потом она приняла монашество с именем Василисса, идя вслед за сыном ко Христу. А тогда еще она делала в церкви свои первые шаги: «Вот говорят мне, читай Псалтирь по отцу Василию, а я говорю, я же слов этих не понимаю. — Ничего, ничего, читай, ты слова не понимаешь, а ангелы их понимают, и бесы их понимают. Читай».

Она рассказывала, что не хотела отпускать сына в монастырь: «Раз съездил в Оптину как журналист, потом еще раз поехал, еще, ладно, но зачем насовсем уезжать из дома?» А он мне: “ Ты ведь тоже оставила дом, когда из деревни в Москву уехала”.
— Так я за хорошей жизнью ехала, а ты куда?
—И я за хорошей жизнью, мама.
—Так у тебя же книги в библиотеку не сданные. И спортинвентарь, как ты уедешь?
—Я все вернул, я отдал все долги».
«Он, Игорь, ведь единственный сын был у нас».

Интересно, что, когда она говорила о его жизни до монастыря, то она называла его «Игорь», после принятия им монашества: «Отец Василий».
— Ему ведь так тяжело было служить в Москве, здесь столько знакомых, он все время рвался назад, в Оптину. Монах вне стен монастыря как рыба, выброшенная из воды, говорил он, трудно молиться…
А нам так легко было молиться с ним рядом!
— Мне однокурсник его рассказывал, что он приснился ему после смерти, светлый, радостный. И тот ему говорит: «Игорь, покажи твои раны!» — «Какие раны? Их нет. Смотри», — и распахнул одежду, там мощный торс, каким он видел его на тренировках. Они ведь вместе в водное поло играли, на соревнованиях. И его так поразил этот сон, что он с другими его однокурсниками поехал в Оптину и крестился там.

Когда потом, в Оптиной пустыни, я познакомилась с мамой инока Трофима, она тоже рассказала мне сон, свой сон, который мучил ее всю жизнь. Как будто она бежит по берегу за ним, Ленечкой, как его звали в детстве, а бурная река уносит, уволакивает его… «Я всю жизнь почему-то боялась, что его убьют. Он такой добрый был, светлый, особенный среди моих пяти детей! А когда он написал мне, что нашел свое место в жизни и сейчас он в монастыре, в Оптиной пустыни, я подумала: « Вот теперь его не убьют». А потом мне опять приснился этот сон, уже после его смерти. Я плачу и вижу во сне, как он идет ко мне, выходя из воды: « Мама, мама, я ведь живой». И отряхивает с себя кровь, стирает ее, и раны вместе с кровью стираются с его тела: «Я живой, не плачь, мама». Он, старшенький, мне всегда помогал по хозяйству, с детьми, жалел меня. И сейчас он мне помогает. И другим людям тоже. И тебе поможет, если попросишь его, — шепотом сказала она, — Трофимушка добрый, он всегда поможет». Она тоже стала монахиней, мама отца Трофима.

Сейчас есть уже много свидетельств разных людей о молитвенной помощи оптинских иноков, но главное чудо, как мне кажется, то, что они увлекли за собой к Богу, к Православной церкви, много людей, среди которых есть монахини Мария и Василисса, мамы иеромонаха Василия и инока Трофима. А книга, написанная о них Н.А. Павловой, «Красная Пасха», стала одной из лучших православных книг